Елка из бокалов, священник-рокер-пианист, жители больного города празднуют тризну на фоне бреющегося похоронных дел мастера. Все это умещается в изгибающемся инфузорией-туфелькой зальчике. Еще одна экспериментальная постановка ждет зрителей Российского молодежного академического театра.
Елка из бокалов, священник-рокер-пианист, жители больного города празднуют тризну на фоне бреющегося похоронных дел мастера. Все это умещается в изгибающемся инфузорией-туфелькой зальчике. Еще одна экспериментальная постановка ждет зрителей Российского молодежного академического театра.
Если в названии театра есть слово "академический", это не означает, что в нем реализуются только классические, монументальные постановки. Академический — почетное звание, которое в СССР давалось крупнейшим и старейшим театрам. Поэтому на площадках Российского молодежного театра (получившего звание академического в 1987-м году) можно обнаружить самые неожиданные режиссерские задумки и их реализацию. И место им находится в самых разных пространствах театра, вплоть до уличного.
В феврале на Маленькой сцене РАМТа, устроенной под самой крышей, появился спектакль "Гробовщик. Пир во время чумы". Постановка режиссера Павла Артемьева продолжает театральный цикл "Повести Белкина", приуроченный к 220-летию Александра Сергеевича Пушкина.
И вот уже из дверей спальни выходит заспанный гробовщик Адриан Прохоров и, собираясь по делам, начинает рассказывать свою историю. Справа от него тем временем разворачивается маленькая трагедия горожан, решивших не ждать дома смерти от поглотившей город чумы, а накрыть стол прямо на улице.
События в обоих плоскостях уплотняются, ускоряются, сжимаются. Возглавляемые председателем, горожане то ли пируют под тоскливые песни, то ли устраивают оргию — чего и кого стесняться, если всех ждет известный финал.
"Гробовщик. Пир во время чумы" — самая неожиданная постановка из всего цикла. Строго говоря, ее нельзя отнести к "Повестям Белкина", поскольку "Пир во время чумы" входит в "Маленькие трагедии" — специально созданный Пушкиным цикл пьес для чтения (а не для сценического воплощения).
При этом из "Гробовщика" исчезли все сюжетные линии, кроме единственной — превращенных в монолог жалоб Прохорова на непростую профессию, и убраны все действующие лица за исключением самого похоронных дел мастера. Четыре страницы текста (впрочем, таков объем любой из "Повестей Белкина") и в своей полной форме больше подходили для этюда, чем для полноценной театральной постановки. Теперь же, кажется, от него ничего не осталось.
Однако от самозабвенной игры Андрея Бажина, будто вросшего в нутро своего героя, нет ощущения пустоты и искусственности. А благодаря обрамлению его несуразной биографии персонажами "Пира во время чумы" весь спектакль заполняется теми смыслом и содержанием, которые ускользали при прочтении этих произведений по отдельности.
Оказавшись на нескольких метрах Маленькой сцены, но не взаимодействуя, не пересекаясь, они создают общее пространство мысли и рассуждений.
Так уж устроен человек, что на ожидаемом, но всегда нежданном для себя поле смерти он начинает вести себя без всякого притворства, лукавства. И, когда остаются только земля и небо, он уже не думает, как на его поступки будут реагировать остальные. К сожалению, без притворства — не означает, что он становится идеальным. Скорее наоборот, позволяет себе вольность быть собой.
"Гробовщик. Пир во время чумы" — странный и порой отталкивающий своей интерпретацией эксперимент. Отталкивающий и манящий одновременно. Вероятно, одно из объяснений этому кроется в том, что и сам Пушкин не чурался экспериментов. Не стоит забывать, что его самостоятельное произведение "Пир во время чумы" — перевод одного лишь фрагмента пьесы шотландского поэта Джона Вильсона "Чумной город".
Постановка Павла Артемьева тоже своего рода перевод Пушкина на язык театра. И, стоит признать, перевод не худший, заслуживающий внимания и даже по своему полезный: впервые после школы зрителю (мне) захотелось достать обе книги и перечитать их.
Что я и сделала.
